Холодный ветреный Питер. Меня забирают прямо из «Пулково». Друзья выходят из машины. Заплаканные здоровые мужики, пытаются улыбаться. Обнимаемся, едем молча, слушаем нового БГ. Говорю, ребят, а ведь Аркадий не любил БГ, не понимал его. «Этот альбом бы понял! Он про него потому что». На заднем сиденье машины нас трое.

В прошлый раз, в апреле 2017-го, когда ехали из Питера, на венчание друзей, везли отцу Аркадию тестомес, который занял почти все заднее сиденье. Просто заехали по какому-то адресу, из подъезда вышла женщина с огромной коробкой, на которой было написано «Батюшке Аркадию в Шальский для просфор». Потом он звонил нам, когда проезжали речку Сясь: «Ну, где там мой тестомес, везете? Не пропили еще?» Заказал привезти лекарств, спрашивал сколько щук коптить к приезду.

Стали вспоминать, кто что еще возил по заказу батюшки в Колодозеро. Кагор, крестики, веревочки, крестильный набор, новые облачения, а кто-то даже вез петуха: тот вырвался из клетки и, обезумев, носился с диким кукареканием по машине.

Очень страшно. Страшно просыпаться в Колодозере и понимать, что не выйдет он сейчас и не скажет: «Ну что, приперлись? Кашу будете? Что, еще и с маслом? Ну совсем обнаглели!»

Девять утра. К храму проехал фургон. Значит, повезли его. Выхожу на улицу. Холод пронизывает насквозь. Солнце пробивается сквозь пелену облаков. Все так же, как и до. Тот же дом, тот же храм, те же старинные покосившиеся торговые ряды — «Памятник архитектуры XVIII века, охраняется государством», — гласит уже лет тридцать ржавая табличка. Все так же по озеру неторопливо скользит рыбак на лыжах.

Четверо несут к храму гроб. За гробом семенит женщина, в руках цветы. Сердце выпрыгивает из груди, дрожат руки. В глазах слезы. Никогда не думала, что буду снимать его в гробу. Вот он лежит в храме, который строил своими руками. Заходят люди. Облака ушли, и солнечный свет заполняет все. Он струится из окна у клироса. У этого окна Аркадий всегда подписывал свидетельства о крещении и перебирал записочки. В мороз он согревал ручку своим дыханием, долго тряс ее, а она все равно не хотела писать. Вот свечи, а рядом ящик для пожертвований, куда он никогда не заглядывал: «Катюха, а вдруг там куча денег?»

Люди собрались, да столько, что стоят в дверях. Вглядываюсь в лица и понимаю, что знаю почти всех. По-прежнему кажется, что он сейчас войдет, проскользнет в алтарь и выйдет уже в облачении. Но из алтаря выходят семь священников, встают у гроба и поют кондак «Со святыми упокой». Плачут все. На друзей смотреть невозможно, потому что понимаешь, как им больно. Вот уже и прощание. Благочинный говорит слова. Очень хорошие. О том, что он был «просто Аркашей», человеком, который обладал удивительным даром любить и отдавать себя без остатка. Люди у гроба на коленях. Повсюду цветы. Уже три часа дня, как такое может быть?

Его дом. Пустой и холодный. Дом, где он жил и умер. Мы разбираем вещи. Фотографии, документы. Книги, очень много книг. Диски, одежда. Вижу галстук, в котором он был в последний мой приезд к нему, в октябре: «Катюх, всегда теперь буду тебя в галстуке встречать». На стене в его келье — постер «Гражданской обороны» с автографом Летова. Закрыли дом и храм. Что будет с приходом, точнее со всеми пятью приходами отца Аркадия? «Попов нет! — сказал благочинный. — За двести километров ездим служить...»

Мы садимся в машину и едем за ним, в его родные Печоры, где он будет похоронен рядом с мамой и бабушкой. В машине прозрачная крыша. Надо мной мелькают черные деревья и светит новый месяц.

Остановились на ночлег в Гатчине, у друзей. Они тоже с утра едут в Печоры, на похороны. Никто не спит. Много курят, поют под гитару, плачут, смеются. Успели поспорить, помириться, обняться.

Утренняя дорога в Печоры — белая. Все белое: деревья, дорога, воздух. Солнце слепит. Оно как пробилось сквозь тучи во вторник, когда прощались с отцом Аркадием в Колодозере, с тех пор набрало силу и стало светить отчаянно, как в последний раз.

В Печоры съезжается народ. В гостиницах не просто найти место. Не знакомые между собой друзья отца Аркадия каким-то образом опознают друг друга на улицах и в кафе. Перебивая друг друга, рассказывают истории о нем, смешные и трогательные. В морозном печорском воздухе очень много любви, она повсюду. Он словно продолжает раздавать ее, щедро, без остатка.

Гроб выносят из родового гнезда — старого, довоенной постройки дома в центре Печор, где жили еще его бабушка и дедушка. В доме до сих пор на стенах висят семейные фотографии, на полках — его коллекция минералов и кляссеры с марками. Везут в Варваринский храм, 1833 года — один из немногих православных храмов народности сету с сохранившимся старинным иконостасом. Священники, что служили заупокойную литию, говорят о батюшке: мол, кто-то верно написал в фейсбуке, что Аркаша уже варит кашу там на небе, как варил ее для гостей в Колодозере. Смеемся сквозь слезы. Ко мне подходит Аниса, они дружили всю жизнь, с молодости. Обнимает: «Катька, ну что ты плачешь, это же наш Аркадий, батюшка с селедкой в кармане». Плачем вместе.

Идем за гробом на кладбище. Машины притормаживают, пропускают процессию. Кладбище старинное, с вековыми соснами. Эстонские и русские могилы. Поставили портрет у креста, который почти утонул в цветах, а в стекле, как в зеркале, отражаются деревья, и Аркадий смотрит туда, на верхушки. И улыбается. Словно говорит нам: «Эй, ну хорош рыдать, идите выпейте за меня уже». И мы идем. Учимся жить заново. Учимся любить, как он любил, дарить свет, как он дарил.

Покойся с миром, родной Аркаша. Мы помним тебя. Всегда.

Твой друг, покойный Дмитрий Кузьмин (Черный Лукич), ведь пел эту песню о тебе:

Смешное сердце
Способно только любить.
Смешное сердце,
В окошко глянет заря.
Смешное сердце,
Его так просто убить.
Смешное сердце
Смешнее день ото дня.